+7 (495) 789-35-91 - сеть магазинов
+7 (495) 648-17-68 - интернет-магазин

Андрей Геласимов: «Мы – протырились!»


Поделиться:

Сегодняшний герой проекта «Книги моей жизни» – прозаик, филолог и сценарист Андрей Геласимов. Он – писатель крайне разносторонний: у него есть и исторические романы, и книги из современной жизни, и повесть о войне, а потому разговор с Андреем Валерьевичем вышел весьма насыщенным.

– Андрей, Вы идеальный герой для разговора о книгах: писатель с двумя высшими – филологическим и режиссерским...

– И еще кандидатская диссертация.

– Какие у нас умные писатели!

– Нет, не факт. Мне кажется, образованность и дипломы – это еще не признак большого ума, это признак усидчивости, скажем, терпения дочитать книгу до конца. Это, я так понимаю, разминка перед серьезным разговором, а сейчас будет очень трудный вопрос?

– Вопрос будет на засыпку – любимая сказка, любимый сказочный герой?

– Ну, это легко. Я очень любил читать «Волшебника изумрудного города» в детстве, мне всегда нравилась Элли (мне вообще девочки нравятся). Ее поведение нравилось, нравилось то, что она была в обычной ситуации, а потом вдруг оказалась в волшебном мире. Мне импонировало, как она все это воспринимает. Чуть позже я стал любить Алису Льюиса Кэрролла, ее выдержанность, спокойное отношение к тому, что происходит в странном мире (то увеличивается она, то уменьшается). При этом она крайне философски все это воспринимала, какую бы странную форму действительность ни приобрела. Мне нравилось это и в Алисе, и в Элли из «Волшебника изумрудного города».

– А вообразить себя на их месте?

– Ну да, конечно. Так бы и рванул в нору за кроликом.

– Вот интересно, кстати сказать, была бы разница, если бы не девочка оказалась в этой хижине, которую ураган перенес в волшебную страну, а мальчик? И на месте Алисы тоже. Изменилось бы что-нибудь?

– Мне нравился герой из советской очень старой книжки, не знаю, может, люди постарше ее помнят – «Васёк Трубачев и его товарищи» Валентины Осеевой. Любил в своем пионерском детстве эту книгу, и герой мне нравился очень.

– На вопрос не ответили…

– Мальчишка на месте Алисы и Элли… Думаю, это были бы совсем другие истории все-таки. Потому что девочки – они, как бы сказать, сильнее, интереснее, разнообразнее в реакции. Мальчишки – они простые, у них всегда какая-то цель есть: задачу решить, добиться чего-то, успеха в жизни, победы…

Сокровища найти...

– Вот-вот, сокровища обязательно и так далее. А девочка – она иначе к жизни относится, она живет в жизни.

– И любую волшебную страну не завоевывает, а обживает…

– Она говорит себе: «Ладно, пусть будет странный мир. Живем в странном мире…» И мне нравится это замечательное свойство у девочек.

– Первая книга, которую Вы назвали среди любимых, пока никто в нашем проекте не вспоминал, – «Как закалялась сталь» Николая Островского. Сейчас кажется, что она уже из другой – далекой – жизни…

– Может, и из другой, зато герой очень сильный, внятный был, твердый, сразу его я уловил. Так что если говорить о герое детства – это, конечно, Павка Корчагин. Бескомпромиссность такая, прямота, как рельсы узкоколейки, которую он строил. Когда ему говорят, что смены не будет, он говорит: «Ну, значит, не будет смены, будем делать дальше». Это очень сильное поведение по отношению к жизни, и для меня оно стало важным кодом: «Не будет смены – значит, не будет смены. Будем строить дальше».

– Приятие трудностей, когда есть цель.

– Да, и их преодоление. Нет компромиссов и это, в принципе, абсолютное христианство. Прямое открытое. Евангелие от коммунизма у Островского получилось. В книге был драйв очень мощный помимо бескомпромиссности. Если вы помните, когда описывается атака конницы – то, как они выхватывают эти шашки, и крик этот: «Даёёёё-ёшь!!!» Я потом уже в более взрослом возрасте читал дневники Николая Гумилёва, он описывает конную атаку во время Первой мировой войны, шел 1915 год. Сам поэт был в составе эскадрона, им приказали атаковать пулеметную позицию немцев, для этого они должны были пройти через озеро. Зима, озеро замерзло, кони идут по льду. У кого-то нехорошо подкованы, у кого-то хорошо, брызги льда, солнце бьет, не все кони могут устоять, значит, некоторые падают, скользят, разъезжаются ноги, но, тем не менее, «мы, – пишет Гумилёв, – идем в атаку». Приказ отдан. А навстречу пулеметная точка уже начинает работать. Огненный ливень, шквал. Остатки эскадрона доходят по льду и рубят шашками немецкий пулеметный расчет. И ощущение смерти в этот момент, когда ты идешь сквозь смерть, через огонь, но выживаешь, и потом приносишь смерть другому человеческому существу... Такой дикий драйв жизни и гибели одновременно, и выполнение приказа и, в то же время, личной храбрости этих людей. Все это есть у Островского.

– В Вашем списке две книжки были названы по-английски.

– Потому что я читал их на английском, а не на русском. Я не знаю, как они по-русски звучат.

– «Шум и ярость» Фолкнера.

«The Sound and The Fury» – это прежде всего цитата из Шекспира – слова Макбета о том, что «жизнь – рассказ идиота, который говорит с шумом и яростью и с брызганьем слюны». «Шум и ярость» – это великий американский роман, это Уильям Фолкнер, первая треть ХХ века. Важно подчеркнуть, это не просто Америка, это Юг, южные штаты. Совсем недавно отменили рабство, недавно прошла гражданская война между Севером и Югом. Аристократы проиграли, но ощущение аристократизма и пораженного аристократизма, конечно, у них осталось. Остались старинные поместья, остались плантации, на которых еще недавно были рабы, традиции. Эта Вселенная, в которую Фолкнер помещает своих персонажей, эта трагедия из-за поражения Юга, из-за личностных несчастий в их семьях – меня потрясла. Читал впервые, когда у нас ребенок болел, и по ночам с ним нужно было постоянно находиться рядом, я коляску укачивал и книгу читал. Время от времени я поднимал глаза к лампе и говорил себе: «Lt's only a book» – «Это только книга». Потому что было полное ощущение реальности происходящего. Когда американцы увидели меня с этой книжкой, они сказали, что вообще-то они сами не могут ее читать, хоть и носители языка. Но я вошел в это состояние идиота, повествование ведется от лица Бенджи – душевнобольного человека, и мне вместе с ним нравилось быть идиотом, пока я читал. Если кто-то хочет попробовать идиотизма по-настоящему, нужно прочитать«The Sound and the Fury» и лучше на английском, там очень много непереводимого.

«Шум и ярость» – роман о распаде семьи, о распаде старого Юга. И в первую очередь, о распаде личности.

– Через распад потом происходит и синтез, там все сохраняется, восстанавливается. Жизнь собирает все и выставляет в нужных позициях, как фигуры на шахматной доске.

– Вам это свойственно как писателю – смешивать, расставлять и переставлять, играть в композиционные игры внутри текста.

– Совершенно верно. Я поэтому Уильяма Фолкнера и считаю одним из своих учителей.

– А Стейнбека?

– Стейнбек большой писатель, огромный действительно, я с удовольствием его читал. «Гроздья гнева» – это книга все-таки о силе преодоления. Вот семья, которая перебирается куда-то в Калифорнию, потому что им сказали, что там можно заработать на сборе апельсинов, они идут, им нечего есть, у них осталось лишь несколько кофейных зерен и кусочек хлеба. Начинается роман с того, что герои сидят у дороги и в консервной банке, найденной рядом, варят остаток этого кофе и едят этот хлеб. И ты понимаешь, что ничего нет на свете важнее, и лучше этого кофе в консервной банке, и этого куска хлеба, и что эти люди, очевидно, все преодолеют. Как Фолкнер в своей Нобелевской лекции говорил: «Человек не просто выстоит, он восторжествует, на самом последнем утесе, когда мир рухнет в лаву, в пропасть, на самом последнем утесе будет стоять человек». Вот это мне очень импонирует. Я это понимаю очень, чувствую.

– В ХХ веке уже далеко не все надеялись, что на последнем утесе будет стоять человек. Постмодернизм это веру окончательно  разрушил.

– В конце любого века приходит период декаданса. Вот и в ХХ накопились усталость, цинизм и, естественно, ирония как попытка закрыться от ужаса мировых войн.

– Ирония как способ сохранить себя.

– Как бы. Но в этот момент люди не понимают одной простой вещи: ирония, по сути, деструктивна, она еще деструктивнее, чем война.

– Ну, она разная бывает.

– Любая ирония. Нельзя иронично относиться к жизни, нельзя. У меня всегда человек стоит на утесе. Это важно.

– В «Розе ветров» – Вашем новом романе – Вы трактуете это буквально, герой стоит на последнем утесе и поднимает флаг Отечества…

– У меня человек стоит на утесе в одиночестве, потому что капитан-лейтенант Невельской (главный герой моей книги) оказался один против сразу нескольких государств. Он сделал то, чего не сделало государство, – пошел и поднял российский флаг на Дальнем Востоке без всякого приказа, начал исследовать дальневосточные земли, что позволило нам в середине XIX века заняться очень детальным исследованием этих территорий, и в итоге присоединить те места, где сейчас находится Владивосток, Благовещенск и так далее.

– Возможно, моя ассоциация покажется странной, но в каком-то смысле – это ведь тоже история Элли в «Стране чудес».

– Да, человек заброшен в волшебный мир, в котором вообще нет правил, нет администрации, полиции, ничего нет. Есть местные жители, шаманские, мистические дела, есть каторжане, которые бегут в эти края с забайкальской каторги и не возвращаются обратно в Россию. Они живут своей дикой, бандитской разбойничьей жизнью. И туда приходит Невельской с российским флагом, с эполетами, с целым экипажем офицеров, которые говорят: « А теперь сюда придет российское государство, друзья».

– Откуда эта история к Вам пришла?

– Лет пятнадцать назад я прочитал в газете небольшую заметку о капитане Невельском. Причем она была написана больше в эротическом ключе, чем в политическом или историческом. Там говорилось о том, что был такой капитан-лейтенант Невельской. Он приехал в Иркутск после какого-то важного путешествия. Там познакомился с племянницей иркутского губернатора, влюбился и сделал ей предложение, у них завязался роман, но ее дядя запретил этот брак. Тогда Невельской рассердился, ушел дальше на Восток и поднял российский флаг.

– От обиды.

– Да, от обиды. Все вращалось вокруг любовной линии. Чепуха полная, но журналистка так смачно написала текст, что мне стало интересно. И я 15 лет потихонечку собирал материал. Стали выясняться поразительные вещи. Невельской шел в поход, не имея приказа поднимать флаг. Скользкая был ситуация, потому что любые действия приводили к войне с Англией и Китаем немедленно. Американский флот ранжировал побережье Сахалина. Французская эскадра подошла к Петропавловску-Камчатскому и атаковала его в 1855 году в рамках Крымской компании. И мы отбили Петропавловск и потом оттуда увели живую силу и пушки увезли именно тем путем, который за четыре года до этого нашел Невельской.

– Какие внутренние мотивы им двигали?

– Долг перед Отечеством, перед историей. Он прекрасно понимал, что эти места отойдут Англии, и они бы отошли. На тот момент в 1840 году в рамках опиумной войны английская армия разбила Китай, полностью уничтожив его, взяла Гонконг, который, как вы помните, вернули Китаю только к 2000 году. Поэтому у нас бы не было Владивостока, там бы уже другие строились форты, с британскими названиями.

– Почему имя этого героя не на слуху?

– Потому что он действовал неофициально. Историография старалась этот вопрос обходить стороной, он был щекотливым в политическом отношении. Не слишком выгодно было вспоминать, что решающий шаг совершил небольшой экипаж – с Невельским было около 50 человек: сорок матросов и офицеров и десять мастеровых.

– История в духе Стивенсона и Жюль Верна.

– За исключением того, что она не фантастическая. В «Розе ветров» все правда, я не придумал ничего. Мы эту рукопись отправляли в Санкт-Петербургский университет, и профессор Зимин, доктор исторических наук, специалист по истории семьи Романовых, прочитав рукопись, написал мне лично: «По истории никаких вопросов нет». Потом отдельно мы показывали текст декану географического факультета МГУ. Он нашел одну ошибку – Мировой океан пишется с заглавной буквы.

– Самое мужское чтение!

– Там и для девочек есть любовная история. Невельской влюбился в Катю Нельчинову. Она капризничала вначале, потому что он был маленького роста, некрасивый, и лицо его было избито оспой – едва выжил в 11 лет после эпидемии оспы, во время которой умерли его отец и младшая сестра.

– Андрей, получается снова текст про преодоление, снова «Как закалялась сталь»?

– Абсолютно! Тот же герой.

– «Апология Сократа» Платона в этом контексте смотрится экзотически…

– Она тут обязательна, необходима просто. Мы же много говорим о том, как человеку выстоять, правильно? В моей жизни эта книга возникла с подачи удивительного человека. Я оканчивал ГИТИС по курсу режиссуры, мой мастер был Анатолий Васильев. У нас театр находился тогда на улице Воровского (сейчас это Поварская), в подвале дома, где раньше была первая студия Мейерхольда. «Школа драматического искусства» называется. Анатолий Васильев сказал нам однажды: «Надо репетировать “Диалоги” Платона», чему мы очень удивились. Никто из нас, первокурсников, особенно не знал древнегреческой философии, ну так, проходили в университете. Как из этого вдруг делать театр!? Нет, понять было невозможно. Я пошел в библиотеку, взял Платона, и первое, что я открыл, – именно «Апология Сократа». Вошел в библиотеку я одним человеком, вышел – совершенно иным. У меня исчез страх, просто полностью исчез. «Диалог» короткий, всего 60 страниц. Сократ сидит в тюрьме, его приговорили к смерти, приходят к нему друзья и говорят: «Там галера подошла, и мы можем тебя взять и вывезти в соседний город. В Спарту идем из Афин. Скоро сменятся 30 приговоривших тебя старейшин, и ты вернешься». А он ответил: «Я всю жизнь защищал законы. Теперь закон приговорил меня к смерти. И что же будет, когда я умру? Придут ко мне законы и скажут: “Сократ, как так, ты же мужчина!?”» Поэтому, говорит Сократ, давайте вашу чашу с цикутой. Но самое интересное там не в этом, не в личном мужестве Сократа. Вычерчивая треугольник, он доказывает, что смерти не существует. Он это своим друзьям доказывает. Это, собственно, диалог о смерти и о том, что ее просто нет. И вот страх смерти, который был во мне тогда, а мне было 23 года, прекратился, потому что Сократ доказал математически, что человек бессмертен. За пятьсот лет до Иисуса Христа, это V век до нашей эры.

– Сократ жив?

– Обязательно! Умирает телесная оболочка.

– Почему в Вашем списке «Преступление и наказание», а не «Братья Карамазовы» или «Идиот»?

– «Преступление и наказание» – лучшая книга Достоевского. Она выстроена идеально. «Идиот» нельзя считать лучшей, потому что после сотой страницы, после того, как Настасья Филипповна бросает в камин сто тысяч Рогожина, начинает разваливаться композиция. Первые сто страниц прибытия Мышкина в Петербург –  идеальны. Нужно было заканчивать и делать повесть. Но дальше разборки, метания между Рогожиным и Мышкиным... Федор Михайлович со временем путается. Он просто торопился очень сильно и, мне кажется, «Идиот» – сырой роман. Он гениальный, но сырой. Сцены после смерти Настасья Филипповны – очень крутые, очень, но в целом роман… он рыхловатый, по композиции слабоват.

– Вопрос – Толстой или Достоевский – у Вас не возникает?

– Нет, ни в коем случае, мне нормально и тот, и другой. Притом, что они такие разные! У Ницше есть книжка «Рождение трагедии из духа музыки». В ней он очень точно определяет разницу между этими двумя авторами, но конкретно о них он не пишет. Хотя, надо отметить, Достоевского Ницше знал. Отец психоанализа говорит, что существует дионисический, связанный с оргиями, опьянением, деструктивный темперамент и аполлонический темперамент, в основе которого стремление к гармонии. Толстой – это аполлоническое состояние, а Достоевский – дионисическое. Когда есть настроение напиться и безобразничать – Достоевский самое то.

– Как приятно, когда писатель – кандидат наук. Сразу такое внятное, четкое объяснение!

– Разные авторы – для разных состояний людей. Вообще с Достоевским, Толстым надо осторожнее быть, может, и не стоит их преподавать школьникам. Рано. Я уверен, есть истины, к которым человек должен прийти сам. И книги, которые надо читать в свое время, без насилия, когда у человека уже созрел вопрос. Книга – не учебник жизни. Жизнь человека сама должна образовать его выбор, его отношения с близкими, с дальними, со средними, с Богом. И вот когда человек начинает жить, испытывает поражение, страшный ужас, падение, потом если он находит в себе силы не сломаться и встает, вот тут только у него возникнут вопросы: «А почему так случилось, почему я ошибся?» Вопросы появляются не из книг, а из опыта.

– Странно такое слышать от писателя.

– В 8 классе родители перевезли меня в какое-то совершенно дикое место. До этого мы жили в Иркутске. Большой почти миллионный город с красивыми улицами, аллеями, с дворянскими и купеческими домами. Отец военный, его перевели – и я оказался на Крайнем Севере, поселок городского типа, полюс холода. Кругом сопки, маленькая река Индигирка. Зимой минус 60 и полярная ночь. Рядом трасса, которую строили заключенные во времена Сталина. По этой Колымской трассе гоняет Артовская автобаза грузы из Якутска в Магадан, и оттуда дальше – на Камчатку. Круг общения мой совершенно изменился. Я попадаю к совершенно другим людям, которые книг не читают, живут другой жизнью, знают, как на медведя охотиться, как спастись, если у тебя заглохла «Татра». Знают, что делать, если груз пропал.

– А еще и холодно. Сразу вспоминается Ваш роман «Холод».

– Дико холодно. И еще перевал, куда меня повезли однажды, – Ольчанский перевал. Такое мрачное место, космос – кажется, что на Марсе оказался. Серпантин огромный долго вверх поднимается. Пока вы едете по одной стороне серпантина, на другой видите как бы просеки среди карликовых деревьев. Просеки эти вниз уходят, а внизу какие-то обломки. Я у водителя спрашиваю: «А что это за полоски?» Он говорит: « А это машины уходят вниз. Водитель уснул за рулем и туда вниз ахнул, метров на триста–четыреста летит машина».

– Просеки – трассы рухнувших машин?

– Да, следы от упавших грузовиков. Мы поднимаемся по серпантину, наверху огромный билборд: «Водитель, осторожно, помни, впереди находится лабиринт Ольчанского перевала». Даже не эта надпись меня потрясла, мне было интересно, потому что она вся в дырках. Оказывается, стреляют в нее из винтовок, из карабинов. Может, примета какая то такая – подъехать и выстрелить. Я эти дырки пальцем трогал, ощущение незабываемое: я в космосе, на краю жизни, и вижу следы гибели других людей. А люди рассказывают: «У нас соседа медведь задрал. У него когти сантиметров по десять, как клинок. Он догоняет, впивается в шею и снимает скальп с человека. Потом уносит труп в какое-нибудь место под дерево, чтобы тот загнил, потому что медведь любит тухлятину». В 14 лет я со всем этим столкнулся, и в этот момент все мои книжные впечатления развеялись. Просто как удар об стену был. И жизнь моя стала интереснее. Сама жизнь. Вот эти грубые мужики с автобазы, провонявшие солярой. Не знаю, но это было что-то настоящее.

– У меня снова возникает ассоциация с Элли – мальчика перенесли в другую страну, где медведи, мужики, пахнущие солярой, и вертикальные трассы на серпантине…. Не зря Вам нравится этот сюжет.

– В жизни вообще все не зря. Я когда-нибудь об этих впечатлениях напишу, у меня была идея романа «Трасса», так я его хотел назвать. Про Колымскую трассу, про этих водителей.

– Откуда Элис Уокер и ее роман «Цвет пурпурный» в Вашем списке?

«The Color Purple», да. Тоже в оригинале читал.

– Признаюсь, книга в руки не попадала, но помню великолепный фильм Спилберга.

– Это один из лучших его фильмов. Его нужно смотреть обязательно. Но книга круче. Только не читайте по-русски – козленочками станете. А дело было так. Меня, знаете, реально зацепило. Сейчас расскажу, почему я купил эту книгу. Однажды я был в Лондоне и зашел в знаменитый книжный магазин «Waterstone». Там лежали книги с надписью «Waterstone recommendations». Я беру «The Color Purple» и не знаю, кто такая Элис Уокер, впервые вижу это имя. У меня есть такая привычка – открывая книгу, читать первую строчку. И вот я читаю: «Dear God, mom always said not to tell anybody, only you» – «Дорогой Бог, мама всегда говорила, никому никогда ничего не говорить, только тебе». То есть все начинается с письма Богу. Читаю дальше, прочитал первый абзац и говорю себе: «Есть! Мощь какая, моя книга!» И дальше в самолете, пока летел домой, затем уже в России не остановился, пока не дочитал ее до конца. Героиня там девочка, потом женщина, которую подвергают насилию, в том числе и сексуальному, с детства. Но она продолжает жить и сохраняет достоинство. А главное, я понял для себя, что буду писать что-то похожее. И получилась моя «Жажда». Иными словами, если бы я не оказался в Лондоне, случайно не зашел в магазин, не обратил внимания на рекомендацию, если бы не было Элис Уокер и ее романа, я бы не написал «Жажду».

– Для Вас это оказалось книгой прямого действия?

– Прямого трагизма, такого открытого, пронзительного. Когда идет на огонь существо человеческое. Идет в прямое открытое пламя и при этом не сгорает! Это удивительно. Про Элис Уокер я уже гораздо позже прочитал удивительную вещь – она феминистка.

– А что тут удивительного, феминисток много, в том числе и среди писательниц.

– Есть удивительное. Она – радикальная феминистка, сейчас объясню, почему. В детстве ее родной брат, которому было пятнадцать лет, а ей десять, маленькая совсем, баловался игрушечным пистолетом и выстрелил ей в лицо. Пулька выбила ей глаз. И ее потрясло даже не это, не сама травма, боль, поскольку это была случайность, он же не нарочно выстелил. Ее потрясло то, что ее родители не отругали мальчика, он даже не был наказан как следует, потому что он был – мальчик. А девочка не очень-то важна в негритянской семье. Ну, так, расходный материал, все равно когда-нибудь замуж отдадим, и совсем уже не наша станет. Это ее так обидело, так задело, вот это отношение к девочке в негритянской необразованной семье, что она переменилась в сознании. Потом уже взрослая в одном интервью она сказала: «Я простила миру в один момент, все простила. Это случилось, когда я стала матерью. Однажды моя маленькая дочь подошла ко мне, потрогала мой мертвый глаз, который после выстрела стал целиком синим, и к тому же веко не закрывается, и сказала: «Mamy, your eye looks like a globe!» – «Мама, у тебя планета в глазу, у тебя в глазу весь мир!» Потому синее круглое глазное яблоко показалось ей похожим на глобус, на планету Земля. И Элис Уокер сказала: «In this moment I forgive all» – «В этот момент я простила все». Для меня и такие вещи крайне важны, и метафора сама, и детский поступок, когда ребенок трогает пальчиком мамин глаз выбитый. Мне кажется, это важно. Эта незаурядная книга меня не просто зацепила, она меня поменяла так же, как и «Апология Сократа» платоновская. Я, сейчас разговаривая с Вами, для себя понял, что называю книги, после которых я менялся.

– Это в проекте «Книги моей жизни» самое главное, наверное. О других, случайных, проходных книгах какой смысл говорить? Сейчас разговор пойдет о книге, которую пока никто из героев проекта не называл, и ее появление в Вашем списке меня удивило – Нобелевский лауреат Исаак Большевис Зингер «Шоша». Как-то не ожидала я ее увидеть здесь.

– Почему? Она, как мне кажется, вписывается. Абсолютно!

– Каким образом вписывается?

– Очень просто – ровно тем же трагизмом. Ответственным, осознанным и – парадоксальным решением человека, который делает колоссальный выбор не в пользу здравого смысла.

– Вопреки логике и инстинкту самосохранения.

– Не в пользу логики, да. Если кто-то не читал, вот сюжет: Варшава будет вот-вот оккупирована фашистами. Герой – еврей и понимает, что сейчас тут евреям достанется мама не горюй. Но он встречает эту девочку странную – Шошу, которая не от мира сего. Это его первая детская любовь, потом они расстались, он уехал и тут, накануне большой войны, снова ее встретил. Герой понимает, что он сам может уехать в Америку, а она – не может.

– Хотя был вариант, когда они могли уехать вместе, но...

– ...тем не менее, она остается. И он остается. Остается с ней, с любимой. Это написано так, что ты, читатель, понимаешь, что смерть не важна, а важна жизнь. Потому что в данном случае он делает выбор в пользу жизни, в пользу того, что жизнь не побеждаема смертью. И это сильнейший ход, который делает Исаак Бальшевис Зингер. Понимаете? Эту книгу называли «еврейской Лолитой», но это чушь полная, нелепость и непонимание чего-то самого важного! Если говорить об эротизме, то здесь он совершенно другой – это очень высокая любовь, это истинная лирика. Причем это любовь к очень необычной, странной, полубезумной девушке, почти идиотке.

– Тут не соглашусь, она – простая, чистая душа, почти ангельская.

– Почти ангел, да, правильное определение. Он поэтому и остается, что хочет быть с ангелом и хочет с ним прекратить свое земное существование. А еще он подарил своей любимой легкую смерть. Он пощадил ее, не повел через муки. Они идут из захваченной Варшавы, Шоша выбивается из сил, все время останавливается. И в какой-то момент просто садится и умирает. И нельзя забывать, что кроме всего прочего, эта книга автобиографическая. Знаете, когда Исаак Большевис Зингер получил Нобелевскую премию, его спросили журналисты: «Вы получили Нобелевскую премию. Все, это уже вершина литературной славы, самое высокое признание, А что дальше? Какие у вас планы?» Он гениально ответил, правда, использовал слово на идише, я сейчас не помню какое, но оно по-русски примерно означало вот что: «Ну, мы сюда как-то протырились, до этого уровня, до Нобелевской премии мы протырились, значит, и дальше как-то протыримся». И мне этот подход к жизни очень нравится. Да, мы как-то просочились и дальше будем просачиваться.

– Это опять же про жизнь больше, чем про литературу...

– Это про жизнь, как раз то самое. Это «Как закалялась сталь», с одной стороны, и как жить дальше – с другой. И жить, вопреки всему, несмотря ни на что. И жить благодаря всему тоже.

– У нас еще «Илиада» – одна из самых мощных книг в истории литературы, но, чувствую, у Вас с Гомером тоже что-то личное?

– Главная и первая. «Илиада» оказалась мне крайне важна, через нее я впервые почувствовал ритм. Биение волн, биение жизни. Я почувствовал, я услышал буквально, как лопаются связки в момент атаки Диомеда, когда он в колеснице несется. Я был захвачен длительным и подробным описанием того, как копье сначала бьет в спицы колеса, как колесница начинает переворачиваться, как кони хрипят, как лопается селезенка у коня. И Гомер подробно, внимательно описывает всю эту картину боя, смерти. Дальше, когда Ахилл, разгневанный смертью друга Патрокла, начинает преследовать Гектора, и они бегают сутки вокруг Трои друг за другом, дерутся. Мощь этих героев она потрясала.

– Перечитываете?

– Да, постоянно «Илиаду» перечитываю, подзаряжаюсь. И Толстого перечитываю, «Войну и мир». Хотя в основном «Анну Каренину». Я ее как роман ставлю, честно говоря, выше, чем «Войну и мир». «Анна Каренина» – уж очень умная книга, она тонкая, смешная, грустная. Люди там такие классные, милые, нелепые, тревожные, жалкие. И всех жалко так, и всех любишь в «Анне Карениной». Одного героя только не люблю.

Неужели? Не решаюсь произнести вслух...

– Да, Анну Каренину. Она мне сильно не нравится, раздражает прямо.

– Как и всех мужчин, мне кажется.

– Наверное, кроме, разве что, Вронского. Мне очень нравится вся история про Китти, Левин замечательный. Раньше в детстве мне казались скучными все его крестьянские деревенские дела, а сейчас я с огромным удовольствием про это читаю. Ну, вы же понимаете, Лев Николаевич, а герой – Левин, Лёвин – это его человек. И мой человек.

Беседовал Клариса Пульсон

Источник: Журнал «ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ. Навигатор в мире книг», № 1, 2018

http://chitaem-vmeste.ru/interviews/andrej-gelasimov-my-protyrilis/

ждите...
ждите...